Письма дорогой редакции

«…..бакалавр – это самая низшая учёная степень в старинных университетах Англии» - прочёл он и хлопком закрыл книгу, бросив её на диван. Закрыл глаза и думал. Теперь ему стала понятной надпись в его дипломе.

Близились те дни, когда все православные ожидали светлого пасхального дня, а все остальные – 60летия Пугачёвой.

Новоиспечённый бакалавр наливал из колонки воду возле Церкви. Дома из крана текла ржавая, мало пригодная для употребления. Наполнив пятилитровку, он оглянулся. Мир большой деревни как бы отпускал его от себя. Тут он давно уж был отрезанный ломоть. Но что – то внутренне непонятное, но родное полюбившееся тянуло к миру этой большой деревни. Подошла цыганка с девочкой – тут их было немало, зачем – то усадила кроху, что лет через несколько вполне возможно станет матерью и приведёт за ручку собственное чадо к паперти, преподнося первые уроки попрошайничества.

Отвернулся и ушёл. Именно в эти края влюбился…да , наверное, уж больше пяти лет назад… Тогда был вечер одному малоизвестному писателю, что после рабочей смены умудрялся сочинять по ночам, к полтиннику у того вышла пара сборничков, некоторые из которых он успел раздарить перед смертью – не выдержало сердце, вполне может быть, от перенагрузок. Вот тогда шёл с того вечера… или не с того… сейчас уже не мог точно вспомнить, но что в тот период –это безусловно, остановился и понял: жить хочет з д е с ь.

Наверное, он был единственным кому взбрела в голову столь дерзкая мысль: купить здесь более чем скромное жильё, желательно с отдельным входом и двором, и спокойно там кулугурничать, в том смысле что наслаждаться первоначальным одиночеством, разводить фиалки и редкую живность, безбедно существуя на гонорары от собственного творчества.

И вот с тех самых пор он стал этого добиваться.

Правда, частенько депрессия мучила, далёкая, из детства ещё родом. И эта депрессия звалась б о л ь. Она имела грустную привычку затихать в момент, когда появлялась надежда, и замирать, когда от надежды оставалась лишь невидимая горстка пепла.

Надежда была родом из Церкви; и непонятно чего в ней было более – духовной радости али веры самореализации. Тем не мене тогда именно в глазах зажигались лучики, появлялись бодрость в теле и желание жить в душе.

Сейчас и того, и другого была острая нехватка.

Отношения с церковью стали какими - то непонятными, они напоминали сор двух близких родственников, что жить не могли друг без друга, но в силу каких - то глупых жизненных обстоятельств не могут придти к единогласному полезному для каждого решению. Жить одной церковью – это сложно, ибо это борьба, это ломка, это труд. И попытка смириться тут ничтожна, ибо ты, становясь, несколько иным становишься не всегда понятным тому обществу, в котором вращался ранее. А потому стоит приготовиться к тому, что ты превратишься в просто дурачка какого- то в их, широко раскрытых при лицезрении тебя, глазах, юродивого, чудного, повёрнутого и странного. Хотя… спустя пару лет они, наверняка, в твоём этом богостремлении, найдут нечто эдакое… что воспитает уважение к тебе. Обыкновенно первопричина тому личная трагедия или то, что таковым лишь на данном этапе биографии является; но именно в эти доли секунды, стоит тебе  замаячить на горизонте, как они неожиданно начинают тебе именно выговариваться и изливать беды и горести, словно ты для них то звено, связующие вакуум их образующего с миром ими утраченным или потерянным. А тобою при общении с ними тянет желание не ударить душой в грязь или же потаённые какие личные мотивы, придавив, сгусток личностного эгоизма внутри себя, ты становишься движимым желанием помочь им, хотя бы морально. А если то удаётся, то появляется внутренне некое облегчение, кажущееся тебе радостью, причём духовного характера, и настолько оно хорошо от зародившегося нового чувства, что появляется желание приумножить его, словно какой редкий подснежник пробил внутри тебя, а тебе ещё целый букет собрать хочется. И ты уже не можешь остановиться в своём этом порыве, тебе уже без разницы, прелестью то обзывают, как… просто тебе это доставляет положительные эмоции, удовольствие. Непонятное чувство воздушности или окрыления. Ты способен то списать на гены, банальное сочувствие или присущую многим, хотя и не столь показушную, любовь к людям. Но ты не можешь просто без этого жить. Смысл  твоего бытия стекает к тому, что бы сделать счастливыми людей.

Иная ситуация оборачивается с теми, кто при первоначальных шагах воцерковления сталкивается с теми кто мнит себя обиженным самим Всевышним. Такие, как бельмо на глазу.  Они вечно появляются не во время, они способны испохабить всё твоё благодатное уравновешенное состояние, они сыплют примерами и фактами, они отвращают тебя от богопознания, они уводят от лестницы духовного восхождения, они дерзки в своих высказываниях, которые потом занозой застревают в памяти. Общение с ними не всегда по душе твоему духовному наставнику. Они лебезят и убеждают... Они отводят тебя от лестницы твоего духовного восхождения. Они горды, тщеславны и амбициозны. Но сложно резко порвать с ними зачастую лишь по одной разъединственной причине – они являют собой твоё л и ч н о е прошлое, убежав от  которого, не хочется подсознательно покидать. А от того появляются планы и проекты, чаще мало кому понятные, но, как тебе кажется, во всяком случае, изначально, являющиеся неким таким балластом, возможностью совмещения в будущем вчерашнего прошлого и нынешнего имеющегося. Ты рвёшься, ты стремишься к этому, не замечая элементарного – собственного топтания на месте, и пляска твоя это лишь истерика, глупое подобие несуществующих в природе па. Ты просто злишься и бесишься. А почему? Порвать с прошлым не хочется, а жить имеющимся, то бишь, духовным, боязно. Поскольку всё неизведанное – это как холст в каморке папы Карло, он  может пылиться там годами, но разорвать его, вмиг откинув все сомненья, просто не хочется, ибо в таком варианте он привычен, а в ином неизвестен…

А потому такие друзья продолжают окружать. И хватает дури учить их, хотя порой обучение заключается в обычном молчании и игнорировании. Вот, мол, посмотри, что б ты не наговорил мне, я не отрёкся, я не ушел, я, я, я!!! А потом такой дружбан появляется на приходе, причём для всех неожиданно, и аж распирает от гордости: вот это ж всё я. Пусть не словом. Но примером собственным я в нём веру возродил! Он же сам говорил, что верующим был, но вот так разочаровался, что ушёл, но чуть ли не сам Господь Бог послал меня к нему, чтоб он одумался и переменил своё решение. О том, что шаг через порог Храма – это результат трудов, размышлений и поисков самого друга или есть пресловутый Божий промысел – это уже как – то не является существенным. В личном восприятии кажущейся нереальной ситуации, возвращении блудной овцы, видится лишь собственное я, каким бы затаённым и скрытым оно не было. Но только прибьёт раз, другой, пятнадцатый  и, пережив кажущиеся искушения при духовном саморазвитии, ты вдруг  как бы невзначай и случайно обнаруживаешь себя на исходной точке, даже не у подножья, а лишь на пути к подножью духовных вершин. У тебя появляются обиды, отчаянья, разочарования, недовольства поступками или недопонимания отдельно взятых людей. Как пелена сползает с глаз, и ты обнаруживаешь моральное уродство окружающих тебя. И ты вновь играешь в благородство, пытаясь нести мир, покой и добро новопришедшему, ты, равно как и тот, кажущийся тебе лет цать назад искушающим тебя своими увещевлениями, доктринами и речами, заблуждением своим отвращаешь его и тайно радуешься, если тот не послушал тебя, поступив так же яки ты когда – то.

В сторожке не меркнет свет, там перед лампадой читается Неусыпная Псалтырь. Сейчас, правда, всё реже, ибо тяжко стало многим шаркающим богомольным бабушкам добираться до Храма, да и чтение внутри Храма притягивало большее число желающих. Молодёжь приходила и уходила, не выдерживая, как и нагрузки, так и безвозмездности своего скромного труда. Хотя на праздники при переизбытке подаяния нередко жаловали продукты с канунного столика и давали возможность подработать на праздники. Тем не менее, сторожка чаще была пуста, комнату чаще наполняли желающие позвонить, отдыхающие рабочие и просто желающие оставить свои пальто и куртки.

Чтение само по себе изматывало. Слова не ложились в логический ряд. Слова срывались уст красиво, но не оставались как в голове, так и сердце: без осознания, монотонно, как должное. Мысли парили как голуби, те, что непредсказуемы в направлении своего полёта. Тишину постоянно нарушало трезвеньканье старого домашнего телефона, и сегодня, как впрочем, и обычно, бакалавр не поднимал трубки. Да и он попросту не знал, что ответить на элементарное. Он не знал даже, что ответить можно, если, допустим, спросят о ходе службы. Настолько далёк он был душой сейчас от всего духовного. Его первоначальный порыв был сроднен спичке, что вовремя не поднесли к свече или лампаде. А потому сейчас, хоть и не донимали неугомонные дети, порой забегающие в сторожку или ж попросту буянящие за окном, нечто не давало ему сегодня собраться с мыслями и сердцем прочувствовать прочитанное. 

Он и пришел сюда, затаив в сердце какую – никакую, корысть: получить желаемое, если не от священника, то от Бога. Да, конечно, сие звучало более чем абсурдно, однако тянуло к себе уже упоминаемое прошлое. Вот тогда, да, очень, очень хотелось уехать. Он до 27ми включительно лелеял в себе эту надежду что - то изменить. В детстве он слишком любил покой и стремился к воле. Покой обретал за заборами. А то, что за теми заборами охранялось сторожами, чаще пенсионерами, с которыми как раз не скучно казалось беседовать о разном. Подрастая, не брезговал общением с неформалами, как с людьми чаще самодостаточными, яркими, неординарными – обладающими совокупностью тех редких качеств, делающих их интересными. Но словно целый клок жизни был вычеркнут, растоптан и уничтожен. А ведь тот важный клок, что каждый впоследствии вспоминает как нечто доброе и вечное. В тот период, когда влюбляются, дружат и развиваются, он просто существовал одиночеством, интервентируя собственное я. Выпускного не было. Помнил, как раздали в вечерней школе аттестаты после экзаменов, которые тупо провалил на тройки, а ещё вспоминали, как обижались на классную – математичку, что подходила к  парте каждого болвана и подсказывала решение, в то время как её коллега, по слухам, просто тупо написала решение на доске. И постоянно не покидало  ощущение того, что живёт он какой – то не своей жизнью, не там, не здесь и не сейчас. Что должно быть всё иначе. Что вокруг должны быть другие люди со схожими взглядами, идеями и ценностями. Те, в чьих глазах он не покажется не от мира сего. Что есть где – то на земле та общая стая. Что примет. Что поймет. Внутри которой будет интересно элементарно жить. Но само это желание было подавлено, запихнуто куда – то в самую глубь его собственного естества, ради привычки наслаждаться обыденным. Но сама та тяга к воле, изнутри грызущая плоть как червь было сродни лимонке. И наступил, пробил тот  час, когда за невидимую чеку дёрнули. И раздался взрыв. То фейерверк, фонтан из надежд и эмоций. То был друг или тот, кто казался на тот момент таковым. Ему достаточно было припудрить мозги, включить старую аудиозапись с капустника в Литературном институте, рассказать о своих кажущихся чокнутыми приятелях из своего прошлого, как нечто заелозило, затаилось и …потянуло.

Первоначальная попытка попасть в тот потерянный мир легла платом и плашмя через Церковь, слог и стиль тут шлифовались беспрестанным чтением православной периодики. Нередко попадался тот друг, что не то слово журил его за это, как ему казалось, мракобесие. Но новые эмоции вдохновляли – ими хотелось жить. А потом было несколько других работ: на некоторых задержался день, на других месяц, на третьих –год. В промежутках меду ними привычно ныл, писал и отходил. А ещё всегда ж надеялся и верил. В чудо. Всего лишь в такую милую пакость. Нередко выполняемые поручения казались неприятными и сложными, но вбивал в голову один лишь лозунг «СМОГУ», и порою удавалось добиться кое – каких результатов в новом начинании, будучи твёрдо уверенным, что - это есть знак, что повезёт и в остальном. Однажды ему пришлось молотком сшибать замок. Возился долго, но когда ботал по болванке, шептал про себя пару простых истин: смогу и должен. Когда болванка слетела, стало легче, поскольку открылась дверь. Подобным образом он и поступал по отношению к жизни.

Вот только зачем порой просто непонятно становилось, следовало ли тащить за закрытую дверь собственной мечты и цели порою просто кого не попадя, становилось просто непонятным. Тот же друг из прошлого.

Ну да, был ему обязанным. Это ж он тратил своё время. И силы на подготовку в московский       Вуз, кажущийся на тот момент престижным. Именно он советовал вырваться «из этой помойки». С ним было интересно… скорее всего от необычности. Бакалавр сколько б не силился, не мог просто вспомнить тех друзей, приятелей, знакомых из собственного очного окружения, с которыми бы можно было поговорить не о бытовухе, а о литературе, скажем. И этот человек оказался единственным, оттого к нему прикипела душа. Его интересно было просто слушать. И в нём явно чувствовалась тоска по утраченному. Утраченное жило в аудиокассете с записью капустника, папке со стихами друзей… Он сам – то по ходу, общаясь, восполнял тот утраченный пробел. Его тянуло обратно и, чувствуя собственную немощность перед лицом судьбы, тот пытался населить свой утраченный мир звеньями неудавшегося настоящего. Этим звеном тогда, лет уж пять назад, и стал нынешний бакалавр - он сам его отыскал. Ищущий всегда находит, но следует сделать оговорку: не всегда искомое. Так и тот мутный соплеменник, тоскуя по утраченному, создал литобъединение, поскольку ему самому хотелось поговорить не о бытовухе. Люди нашлись, эдакие доблестные рифмоплёты и отчаянные болтуны. Среди них даже нашёлся человечек с явно выраженными психическими отклонениями (сейчас он, кстати, в дурдоме на пмж). Люди видели в собравшем их, не друга. Нет! А продюсера и спонсора. Это главаря сей доблестной шайки добило, и он закрыл кружок для двинутых из провинциальной глухомани, продолжив общение лишь с избранными. Но жизненные установки и ориентиры избранных не согласовывались с его личными убеждениями. Одного он готовил для публикации в литальманахе, но тот отрезал, будучи не довольным корректурой. Второй вот ещё интересней – мучился, мучился с ним, деньжат подвалил наборщицам, так он предъявил, что вызов – это не его заслуга, не того, кто вытаскивал из этой помойки! Видите ли, он сам, что захотел, то и сделал, а направивший – тут вроде, как и не при делах. Потом звонил, но звонки прекратились.

Но затаённая обида была и у самого бакалавра, сейчас он смотрел на колокольню и вспоминал. А перед глазами шумели редкие авто, и еле стоящие от перепитья нищие у ворот паперти, что через дорогу клянчили милостыньку у прихожан. Солнышко опять спряталось, небо серело. Колокола молчали.

Да, он был благодарен за оказанную услугу. Но ему изначально не нравилось, что при корректировке друг выдёргивает все духовные зёрна, называя их ненужными и проповедью. Он готов мириться с обозначением себя им эгоистом, интровертом и даже шизофреником – с годами весь список стёрся из памяти. Но только не продёргивание и процеживание духовного со своих  бумажных полос. А потому он, заработав в церкви необходимую сумму, отнёс на набор собственную подборку и послал её на рассмотрение по неизвестной ему тогда электронной почте с адреса одного проныры – программиста, как сейчас то понял явно заломившего цену. Да, он не смог. Но стал пробиваться в Интернете, да, ему было тяжело, но так же готов был тащить за собой весь город. Едва в сети замаячили первые победы, как предложил  их же первоначально этому самому другу. А потом стал манить с собой в виртуальные пространства всю литературную шоблу своей малой Родины. Те сопротивлялись, банально не догоняли о чём речь. Особо крови немало попил этот самый друг, отличающейся исключительной человеческой особенностью – ежесуточно менять собственное мнение и частенько забывать обещанное, неинтересное или просто невыгодное ему, и терять вверенное. Однажды бакалавр брал у него интервью. Дружок позвонил в редакцию и наорал в трубку по поводу того чтоб кандидатура на тот момент несостоявшегося бакалавра была рассмотрена. После он объявил, что там (в редакции) тебя, друг, считают каким – то неадекватным, и то что ты писал туда никому не понравилось. А потом было плохо и подвыпивший, хотя и отличался редкой в сих краях трезвенностью, грустил на кухне у друга, тот смеялся, перебивал, не вникая в суть проблемы, отчего становилось ещё  тоскливей.

А потом друг стал нарисовываться в Храме и даже посещать православную библиотеку, за посещение которой столь часто ранее журил бакалавра.
Таким образом, правда, у каждого была своя, а суть этой правды сводилась к тому, что каждый постепенно превращался в своего сотоварища.

Вот, например, сейчас. Вроде бы Вербное. А по прочтению псалтыри просто хотелось уйти и вытянуться дома на диване перед телевизором. Не было духовной радости искреннего восторга происходящего. Читал – то абы как. Порой заскакивал в сторожку выпускник вспомогаловки, подрабатывающий тут не пойми кем, вот отвлекался и смешил его. Тот рдел, как красна девица, хихикал, как малое дитя и, сгорая, от стыда со словами «не искушай меня» убегал из сторожки. Уж два часа в неделю стали нагрузкой. Может просто обычное явление для верующего во время поста? Только вот для верующего ли? Пожалуй, уже сомневался при ответе на этот вопрос. Как уверяет Рогозянский ныне приходят в храм от природной замкнутости, желания разрешить собственные проблемы и под воздействием сильнейшего стресса. Проходит пара лет и невидящий перемен замыкается ещё более, поддаётся отчаянью, во многом разочаровывается и многих остерегается. Изначально борется, а потом просто машет рукой на происходящее с ним и поминает всевышнего по случаю или празднику. Разговоры с духовными родственниками достают, становятся пустыми скучными безынтересными, а подчас и попросту лишёнными смысла, а долгие часовые стояния едва ль не каторгой, когда стоишь и не вдумываешься в происходящее, а только и ждёшь, томимый одним – разъединственным вопросом: ну когда же это всё закончится? А оно как специально тянется, наполняя Храм благоуханьем ладана, подсыпаемого в кадило, фимиам длинными седыми нитями вьётся под купол, с которого на тебя взирают строгие лики, ожидающе и с сожалением. Косишься по сторонам, пытаясь найти знакомых своих, хотя понимаешь, что говорить – то с ними вроде как уже не о чем. И вот топчешься, переминаясь с ноги на ногу, разглядываешь окружающих тебя, замечаешь даже крупицы пыли на позолоте киот, подглядываешь даже за происходящем в Алтаре, и, наконец – то, долгожданная кульминация: крестясь (уже неумело) лобызаешь икону на центральном аналое, и помазываешься. И вот вроде бы всё. Но как не отпускает что – то. Старушки опустились на колени во время пения «Богородицы», и ты чинно благопристойно, но с бунтом в душе, тоже склоняешься и выжидаешь. А концу службы, как облегчается что и неслышно шепчешь, прося прощения у самого Бога: «Ну, хоть так…»

А сегодня заметил паренька – чтеца с клироса. Они недавно познакомились. После соборования уходили вместе. Выяснилось,  что оба они – одногодки, у каждого за плечами высшее образование. Правда, чтец в отличие от бакалавра умудрился поколесить  по стране, точнее, её стройкам. Потом троюродный брат сманил сюда, а здесь мать ему купила квартиру, дескать, все - равно в сельской местности сейчас делать нечего. Здоровался по – церковному, христосываясь, пожимая руку и слегка соприкасаясь щеками. Только чтец в этот раз аж поцеловал в щёку, что казалось мерзким и неприятным.

 Как – то так оно непонятно сложилось, что поиски творческие оказались более чем переплетены с духовными. С ними обращался и в Оптину, где ему отсоветовали получать профессиональное литературное образование, ссылаясь на то, что с ним тебе – де лет эдак цать улицу мести или на рынке торговать, прежде чем что выйдет. Ездил и к старцу, тот, вероятно, даже и не понял, о чём с ним бают. Но эмоции, пережитые в Монастыре выплеснулись в творчество, они неиссякаемым ручеёчком журчали из устья души, тревожили и волновали ум, заставляли поднапрячься память, наполнить белоснежное немое поле чувствами, звуками, красками. После частицы монастырской жизни неуютно стало в миру, мир казался необжитым и непонятным, он затягивал в себя, волновал и тревожил, но оставался при всём этом недоступным, чуждым и диким… Именно мир, а не то что позади него лепил яки из глины человека пассивного, безучастного, не думающего, не мыслящего, живущего по законам толпы; одинокого в глубине самого себя, податливого и ранимого, неискреннего. Неяркого. Отсутствующего. Нежелание, протест становиться частью массы порождало людьми новоначальными, воцерковляло и укрепляло, но не всегда удерживало в лоне матушки – Церкви.

Шаг из Монастыря в мир был полон очередным новорожденным желанием учиться. Получать, приобретать ту специальность, что, казалась, неприемлемой для православного христианина некоторыми отцами. Но даже в неё хотелось выдохнуть крупицу внутренне пережитого православия. А вопросы мучили, они покоя не давали просто. Потому  и появились первые письма дорогой редакции, когда рукописно переписанные творения отправлялись в некоторые православные печатные издания. Ответа на них, разумеется, не было…

Итак, изначально после Монастыря появилась психологическая работа, состоящая из серии рассказов православной направленности для школьников... Тогда вновь застучали в голове слова и фразы «Я СМОГУ. Я ДОБЬЮСЬ!» Практика неоднократно посылалась практикующим психологам, ответа не было. Усмехнулся, вспоминая, как ворочал по рыхлому снегу салазки с печатной машинкой. Для него это не просто машинка была, а мечта, детская, несбывшаяся. Нечто подобное он видел пацаном в магазине, каком – то, приводил отца, посмотрели и ушли. А теперь была она, и свою работу изначально набирал на ней. Именно тогда он окончательно перестал помогать при Храме, приходе, его даже не волновало повышение зарплаты. Лишь в голове стучало: «Я СМОГУ, Я ДОБЬЮСЬ» Но мир не принял, вернее, постоянно, находясь внутри этого духовного вакуума, сложно было принять мир.

Сколько не болтался по новым заработкам, внутренне оказывалось очень неуютно. Сложность была даже элементарно в общении. Слишком непонятен, даже порой странен, казался простому обывателю мир духовных иллюзий, со всеми его старцами, иереями и послушаниями.

Именно в тот период и принялся штурмовать Интернет. И словно новый мир открылся, мир, становящийся важным, но дорогостоящим. А потом в журналисты позвали, официально с удивительно – потрясающими условиями и даже свободным графиком, о котором, вообще, можно было только мечтать. Но благословения на творческую работу так и не было получено, и это тоже стало одной из причин, отчего место было профукано. Но решил не сдаваться и идти до конца. Начатые на Родине творческие проекты, он принялся пристраивать в иных печатных изданиях, ибо у него теперь были азы пользования Интернетом. Он пристроился сторожем, кажется на 1600 рублей, что позволило ему написать новый сборник и начать посылать его по адресам дорогих редакций. А так же временами и периодами выходить в сеть и искать место для печати своих наработок. Искал просто молодёжки, еженедельники, но ответов не было, отчего порой одолевали нелестные невнятные раздумья о каре, промысле и прочем.

А потом была автомойка, где работали ребятишечки моложе его лет на 10 и где заставляли бесплатно чистить крышу и колодца. Здесь было принято постоянно курить и гонять дивидишник, в это время он обыкновенно читал книжки, ещё веря, что скоро всё изменится, тем паче на мыло стали приходить договора от дорогих редакций, сотруднящих  с издательствами. Они предлагали оплатить публикацию, которую гарантировали предоставить на стол крупнейших издательств. Тупо, но клюнул. Оказалось попал на лохотрон, а от  нагрузок подзалетел в больничку. В это момент денег на Интернет и набор текста уже не было, и что делать далее было просто непонятно.

А потому вновь стал помогать при Церкви и записался на курсы в ПТУ, поскольку после них найти хоть какую работу казалось проще. В церкви вновь нахлынули пережитые ощущения, воспоминания и радости. За небольшие услуги там давали паёк. Общение с людьми верующими, как и прежде, становилось интересным. Был там один парнишка – дистрофик, что попал в Храм после послушания в скиту, откуда его забрала мать. Просто интересно было послушать его, поговорить. А с мастером ПТУ договорился относительно трудоустройства, в качестве практиканта она помогла сунуться в школьную столовку на пару сотен рэ в месяц, где была вероятность остаться. Но постоянно, увы, не оставили. Зато даже экзамены сдавать не пришлось, свидетельство выдали и чуть ли не с отличием. На тот момент очень много рукописей было потеряно.

Со свидетельством немного поскитался, но пристроился оператором, просто в жару стоять у печки и ворочать протвиня. Окна той кухни выходили на рынок, и многие его напарники косились на походящую толпу. Тогда уже начал совмещать с другой абсолютно работой, на которой, впрочем, и застрял почти на два года. Заработок этой работы позволил приобрести ноут и модем и подключаться ежемесячно. Но запомнился почему – то беседами с бомжами, тусящими у столовой, грязными лохмотьями российского флага, торчащего на крыше соседнего здания и прочитанными в это период рассказами Юрия Трифонова (хотелось верить  что повезет, так же как и его героям)

Несмотря на внешнюю пассивность, интровентируемость и меланхолию, он всегда оставался не только одним из последних романтиков, но и неисправимым оптимистом. И так однажды он вывел формулу собственного везения:  «Нужно уметь радоваться собственным несчастьям» Ведь, как не просто считал, а был убеждён он, именно они составляют ту первооснову, необходимую для всходов новых творческих идей и замыслов. Главное, тут не переборщить с передозировкой, ибо, если талантлив человек, хоть в чём,  хоть в искусстве закручивания гаек, то ему побольше среди своих находиться – то надо. А иначе просто он и задолбается сам и задолбает окружающих. А это как раз способствует излишним стрессам. Ему начнёт казаться, что мир вокруг уничтожает изначально заложенное внутри него. А от этого он и станет как раз пассивным, подозрительным, озлобленным. Мало того, что чувствующим себя привычно не в своей тарелке, так ещё и не имеющим смысла, радости,  цели жизни.. а что ещё хуже, разучится любить и ценить людей. Так что если хочет человек монашества, пусть живёт этим, если важно ему  - творчество – пожалуйста, дайте ему жёлтый свет.

Воспоминания милы и приятно перебирать их в памяти, как чётки. Вот словно вчера сидел на мойке наблюдателем, глядя на окружающих ребят, рядом с которыми, как не странно, казался ровесником. В комнате отдыха курили бандиты, был завал, машины следовали одна за одной, на полу уже была целая лужа и, несмотря на разницу в чирик лет, работали на равных. Он уважал этих собранных  с дворов и подворотен ребят. Они жили реалями, как раз тем, чего ему никогда не удавалось.

Потом видел себя в автолайке. На переднем сиденье обнимающим пакет с пайком и собранием сочинения Цоя – несостоявшийся послушник, в прошлом поклонник талантливого исполнителя одарил. В этот момент чувствовал себя уставшим и счастливым.

Церковь – она действительно как иная цивилизация. Иной мир, иное измерение.

А тут, он словно видел сейчас себя со стороны. Он научился такому отдыху, как чистка картошки. Под конец работы расслаблялись тем, что с бывшими училками наполняли баки водой, чистили картошку и точили лясы. Работа дурацкая, выматывающая, но позволяющая не замечать время и дающая возможность не быть у всех на глазах. Однажды одна старая то ли уборщица то ли вахтёрша, то ли сторожиха рассказывала, как работала училкой в татарском ауле, но не выдержала того, что детки практически не понимали русского языка. А когда приехала в город, то пошла в техникум, что б работать на заводе. Преподаватель техникума убеждал её, что она не отвечает, а поясняет, да так что даже он понял.

А потом видел себя в хмурый осенний дождь откручивающим потолок в легковушке. Ничего не ладилось, и всё раздражало. И в этот самый момент стали пищать сообщения о пришедших эсемесках, отчего позитив дрожью или электроразрядом пробежался под кожей. И появилось то редкое внутренне облегчение, что обыкновенно дарует надежда…

В эсемесках говорилось о том, что помогут. Помогут пробиться и изменить жизнь. И хоть обломов было немало, но опять хотелось верить. В этот день убежал в гараж, в котором обычно тусил в юношестве, а эсемески продолжали стучать, указывая, по какому эмайлу следовало обратиться. Стоило ли говорить, с каким нетерпением дожидался конца дня, что б вновь убежать в Интернет – клуб. И вечер тот тёмный, с полосками света из окон, отблесками афиш и реклам, казался таким радующим. Волшебным даже что ли…

И из всех этих мелочей и складывались в единое - письма дорогой редакции, несмотря на то,  что адреса этой непонятной редакции как таковой были неидентичными, а в последнее время всё чаще электронными. Но именно сии мелочи делали жизнь счастливой, наполняли ей чем - то таким непостижимым чарующим что ли, загадочным. Воспоминания, ложащиеся в строки, раскрашивали серую скучную обыденность. Держали на плаву, и как это не парадоксально укрепляли в вере.

Реальность прошлых мгновений была театром одного актёра. Одного потому как не было зрителя. Очень редко с кем удавалось поделиться собственными надеждами, стремлениями, переживаниями, накопившись негативные эмоции лишали покоя, и тут на выручку приходил Интернет. Он и стал той самой дорогой редакцией. Он, конечно, знал, что выглядит  по ту строну монитора глупо, смешно и нелепо, но только дорогая редакция стала как психологом, так и духовником.

В паре шагов от чтеца он встретил свою старую знакомую. Когда – то она долгое время тоже помогала тут за паёк. Потом её с подружкой отправили в Монастырь, кстати, она тогда тоже была необычайно удивлена, когда узнала о возрасте. Внешне он казался ей многим моложе. Она запомнилась ему эдакой солнечной с лучиками в глазах, что затухали лишь на миг, когда вспоминала о том, как из Монастыря её забрала мама. Она всего лишь хотела остаться жить там, в Монастыре, при этом работая в окрестностях этого самого Монастыря. Единственная радость теперь была в частых звонках подружке, что там осталась – той просто некуда было больше податься. Как стебелёк, вырванный с родной поляны, девчонке пришлось к привыкать к прежней жизни, в которой не было работы и смысла. И вот сейчас прежние лучики по новой зажглись в её глазах, оказалось, уже год как живёт в большом городе. На жизнь не жалуется. Диплом пригодился. Жить  хочется. «Да уезжай ты отсюда!» - убеждала она – «У тебя же высшее образование! В других  крупных городах оно что – то значит» Едва утаил ухмылку – совсем недавно на бирже с ним посылали в уборщики кладбищ, где зарплату задерживали по четыре аж месяца, а так же в грузчики, кухарки и дворники.

.